|
См.: святое молчание против сатанинской глухоты (воскресенье Паламы).
Материалист говорит: "Человек есть то, что он ест". Аминь! Верующий говорит: "Человек есть существо, способное что-то не есть".
Великий пост для православных это прежде всего молитва преподобного Ефрема Сирина, начинающаяся с признания того, что у моей жизни есть господин и властитель, а заканчивающаяся просьбой к этому самому господину и властителю сотворить одно маленькое чудо: «даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего». В воздухе повисает невысказанный ответ Создателя: «А может, лучше Я превращу воду в вино? Вот эту воду из Москва-реки в коллекционное французское вино? Это Мне легче!» Человеку трудно видеть свои грехи не потому, что грехи слишком большие. Так полагают невротики (в том числе, православные невротики), которым кажется, что грехи вроде Эвереста, а они на вершине. Рекордсмены греха – как не впасть в уныние!
Как бы не так! Человеку трудно видеть свои грехи, потому что человек большой, и в сравнении с ним грехи – маленькие. А чужие грехи видеть легко, потому что я большой, глаза мои большие, ум большой, и от этого большого ума и больших глаз – большая трезвость на чужую рюмку.
Видеть свои грехи и не видеть чужие можно лишь, если человек замечает, что, как я ни велик, а мир больше. У меня шестидесятый размер – у мира шестисотый. Тут и замечаешь – нет, не свои грехи, а их последствия. Как кратеры на Луне. Метеорит маленький, кратер большой. Да и на Земле не без кратеров - вон, половину штата Аризона снесло. Так что не спрашивай, отчего в мире зло и страдание и кто убил старушку-процентщицу и Лизавету. «Вы и убили-с, Родион Романович», и не топором убили, а вон, когда на жену прикрикнул. Рикошет-с!
Кто виноват и что делать ясно. Только совершенно неясно, как. Говорят, атеисты, агностики и прочие европейцы умеют как-то так налаживать отношения с окружающим миром, что и корыто цело, и море сине. Режьте меня, презирайте меня, но я не атеист и не агностик, я вообще верующий, и всё, что я могу предложить – себе предложить, не подумайте дурного – Того, кто больше и моих грехов, и меня, и ближнего, и дальнего моего, и всего мира больше. «Душе моя, восстани, что спиши!» Прыгать надо, дура, хорош ползать во прахе! Физически – на колени и мордой об пол, но всё равно это прыжок. Бывают же прыжки в воду – ну вот поклон это прыжок в Бога.
Недавно запретили вывозить из России картину, где были изображены целующиеся милиционеры – мол, подрывает имидж. А представьте себе живую картину: на коленях, согнувшись в поклоне, милиционеры и гебисты, казнокрады и демагоги, нэпманы и надзиратели за нэпманами… Не представляете? Очень хорошо: видимо, Вы сами в таком поклоне, что не замечаете, целуются окружающие, казнокрадут или Богу молятся. И не замечайте! От наших замечаний ничего не изменится, а от покаяния хотя бы «я» изменится. Впрочем, почему «хотя бы»? Мы же договорились – крупнее «я» ничего нет. Не считая, конечно, ближних наших и Того, по образу и подобию которого мы вылеплены. Вот и пусть Великий пост будет как визит к окулисту, совмещённый с комплексом по разминке позвоночника. Тогда на Пасху, глядишь, разглядим Воскресшего и поклонимся Ему, а не себе.
*
После каждого более или менее нормального Великого поста что-то, оставленное в его начале, не возвращается. Не всегда нечто значительное. Вот теперь "можно", а - не хочется. Угадать, что именно не вернётся, не получается. Твёрдо можно сказать: как может что-то не вернуться в нашу жизнь, так можем и мы не вернуться к Богу после разговения.
*
Великий пост – монашеская придумка, которая то и дело норовит превратиться в придумку монастырскую. Различие между монашеским духом и духом монастырским такое же, как между разведкой и контрразведкой. Монашество - это уход в пустыню, за линию невидимого духовного фронта. Монах – монах в своём первоначальном виде, как преподобный Антоний Великий, преподобный Антоний Печерский, преподобный Сергий Радонежский – монах уходит от своих. Уходит не потому, что поссорился, а потому что примирился с тем, что исправить человек может лишь самого себя.
Лучшее, что человек может сделать для Бога своего, для ближнего своего и для самого себя – взять и уйти. Предоставить ближнему свободу жить, как ему хочется. Предоставить Богу возможность бомбардировать себя Духом Святым. Себе предоставить возможность жить там, где будет трудно себе, где сердиться можно лишь на себя, где готовить будешь себе сам.
В одиночестве человек встречается с самым страшным врагом – самим собой. В одиночестве, великим постом, человек человек выведывает у себя секреты своего греха, свои дурно пахнущие планы, цели и средства.
Докладывать обо всём дурном, что узнал за великий пост, нужно, конечно, не встречным-поперечным – это и ненужно, и опасно – а верховному главнокомандующему, то есть, Творцу. Он, конечно, и так всё знает, но Ему важно посмотреть, с какими интонациями человек говорит о своём грехе, расхлябанно или подтянуто рапортует о недостижениях, подхалимничает ради карьеры – то есть, святости, или искренне боится собственного греха и Бога.
Из пустыни можно и не вернуться. Не всякий, кто начинает Великий пост, возвращается к Богу. Некоторые возвращаются к яйцам и эгоизму. Можно и просто с голоду помереть, если зайти слишком далеко. Наверное, поэтому и возник обычай начинать Великий пост с Прощёного воскресенья – ведь истово прощаются те, кто расстаётся и не уверен, точно ли встретится вновь.
Увы, сегодня мало кто просит прощения так, словно умирать собрался. Большинство людей уверены, что и до Пасхи доживут. Да и что греха таить: в современном мире Великий пост – время, когда православные чаще видят друг друга в храме, чем обычно. Вот, на первой неделе великого поста первые четыре дня каждый вечер собираются в храм вместе каяться – читают Покаянный канон преподобного Андрея Критского. Групповое покаяние, групповое воздержание, групповое умиление. Вот так монастырское и берёт верх над монашеским, коллективизм и дисциплина наваливаются на личность и свободу. Казалось бы, ай-яй-яй. Контрразведчики больше думают не о том, как выведать чужую тайну, а о том, как сохранить свою тайну. Это довольно своеобразный душевный настрой, противоположный покаянию. И всё-таки монастыри – не противоположность монашества, а его естественное продолжение. От кого хранит Церковь тайну Воскресения и прощения? Какому такому врагу нельзя поведать о милосердии Божием? Да всё тому же - главному – самому себе. Чтобы не обнаглеть, не водрузить ноги на престол Божий, чтобы я – любимое чадо Божие – не решил, что я самое любимое чадо Божие. Разница в одном слове, а разница-то дьявольская, и дай-то Бог к Пасхе открыть третью тайну: это другие – самые любимые, а я – самый нелюбящий. Вот в эту преисподнюю нелюбви и спускается распятый Христос и протягивает руку, чтобы вытащить воскресением.
*
Негативное не может быть позитивным. Воздержание есть нежить, омертвение. В этом смысле пост - игра со смертью. Кстати, беспроигрышная игра, потому что выигрывает всякий постящийся, и выигрывает больше, чем поставил - даже если отказался всего лишь от ирисок. Потому что отказываются от материального, а выигрывают духовное.
*
Еда не только источник энергии, и пост призван не только ущемить в этом отношении
тело, лишить зло, похоть силы. Если бы этим все ограничивалось, поститься можно
было бы и без Бога, не веруя в Него, что многие, впрочем, и делают. Еда для людей,
однако, это ещё и средство общения, причем средство символическое: в приятном
обществе предполагается, что человек меньше ест, а больше говорит. Нажраться можно
и в одиночку, а на людях это как-то неуместно, потому что надо говорить с соседом
по столу. Так и пост: подлинно религиозным он становится тогда, когда человек
сознаёт себя в постоянном общении с Богом, когда еда просто отходит на второй
план, когда общение с Любимым есть общение прежде всего в Евхаристии, в благодарственной
молитве. Тогда, действительно, и один раз в день поесть может показаться слишком
отрывающим время от главного.
*
Пост есть одно из средств борьбы с предательским "Кушать-то хочется".
Не всякая еда побуждает к предательству, но только Причастие даёт силы побеждать предательство.
*
Черный цвет в одеждах великого поста - это цвет скорби, оплакивания, траура.
Обычно говорят, что мы оплакиваем наши грехи - но это мягко сказано, настолько
мягко, что, пожалуй, и неверно. Грехи-то наши живы, мертвы мы. Черный цвет Великого
Поста - это траур по нам самим. Фактически, мы присутствуем на собственных похоронах.
Если мы глубоко осознаем, что убиты грехом, умерщвлены - тогда мы встретим Пасху
как Воскресение Христово и свое.
В 1991 году совсем незадолго до начала Великого Поста Горбачев ввел в
столице военные посты - к какому-то съезду, а вернее: примериваясь, боится
ли народ армии. Посты военные и церковные схожи друг с другом, это не только
созвучия. В Римской империи полтора месяца перед Пасхой христиане называли
чисто военным термином, сравнивая себя с войском, поднятым по тревоге,
где каждый занимает свой пост.
Великий Пост выставляется в предвидении Пасхи. В древности многие крестились
именно на Пасху (этот обычай сегодня оживает в России). Ведь крещение -
это смерть с Христом и воскресение с Ним. Все силы этого мира, воюющие
с Богом, пытающиеся заткнуть Источник Любви, Жизни, Истины - напрягаются,
чтобы к Пасхе, к Воскресению Бога пришла как можно меньше верных Ему людей.
Великий Пост - время испытаний, искушений, нападений, когда единственный
иногда способ победить - пригнуться, закрыть глаза, положиться на Бога
и: "вихри враждебные...".
Конечно, много чести было бы сатане - объяснять Великий Пост одними его
происками. Сам Господь выводит христиан на этот путь. И давно крещеные
нуждаются в Великом Посту не меньше тех, кто лишь готовится к крещению.
Все мы склонны уклоняться в какие-то тупички, забиваться по углам. Это
очень на руку атеистам: они показывают наши тупички ханжества, формализма,
лицемерия и говорят: "Полюбуйтесь! Это все тупики! Улиц, ведущих к
Храму, нет, и Бога нет, есть лишь ленивые, объевшиеся религией фарисеи!".
Но вот наступает Великий Пост - и он прижмет хвост и нам, и атеистам. Господь
выдергивается нас из нор и ставит на дорогу - с боем пробиваться к Пасхе.
Ограничения в пище - древний военный обычай. Перед боем постились и римляне,
и иудеи. Впрочем, с набитым желудком трудно сражаться даже в электронных
боях. Затягивают пояса перед выступлением штангисты и цирковые силачи.
Сын Божий постился сорок дней перед тем, как выйти на проповедь, которая
вскоре окончилась Распятием и Воскресением. Сорок дней постятся и христиане
- по-славянски Великий Пост поэтому называется "Четыредесятница"
("сороковница").
Церковный устав строг. Мясное, рыбное, молочное, яйца исключаются совершенно
из полевого рациона. Великим Постом должно есть раз в день, вечером, причем
не сдабривать овощи или каши даже постным маслом. Более того, первые два
дня указано просто голодать, зато 20-го можно пить теплую воду с медом.
По субботам и воскресеньям разрешено постное масло, вино и "черепокожные"
- ну, к примеру, можете вкушать черепаховый суп, запивая бургундским и
заедая черным хлебцем, круто посоленным и политым подсолнечным маслом.
Такой режим питания приведет к одному: все ваши мысли будут о еде, и
кусочком хлеба с маслом вы будете наслаждаться просто непристойно. Церковный
устав составлен в монастырях. Монахи - вот передовые посты Церкви, а всем
прочим до устава надо еще дорасти. Поэтому с чистой совестью ешьте и утром,
и днем, лейте масло (постное), пейте чай с вареньем. На здоровье! Если
у кого по старости или по болезни натура требует мяса или рыба, молока
или яиц - ешьте, помолясь Богу. Только о режиме Великого Поста советуйтесь
не только со своей совестью или врачом, но и со священником: с его стороны,
со стороны алтаря - виднее.
На алтаре, ведь, совершается Евхаристия - таинство, в котором Иисус распинается
за нас, воскресает и дарит вечную жизнь нам. Грозные ограничения в пище
- всего лишь сигнал трубы, который поднимает христиан к Пасхальной Евхаристии.
Поэтому русская православная традиция и разрешает щадящий пост - в походе
всегда примеряются к слабейшим. Поэтому на протяжении Великого Поста выделяют
"говения": на первой недели и на третьей или четвертой люди,
готовясь к участию в Евхаристии, к причащению, и пост соблюдают строже,
и в церковь ходят каждый вечер, и молятся усиленнее.
Христос как-то сказал о бесах, что изгнать их можно "только молитвою
и постом" [Мф 17 21]. Если пост - форма христианской армии, то молитва
- табельное оружие. Из спецсредств на протяжении Великого Поста (кроме
суббот и воскресений) читается молитва св. Ефрема Сирина:
Господи и Владыко живота моего!
Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми.
Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве
даруй ми, рабу Твоему.
Ей, Господи, Царю, даруй ми зрети моя прегрешения
и не осуждати брата моего,
яко благословен еси во веки веков. Аминь.
"Живот", конечно - "жизнь". "Любоначалие"
- "властолюбие". Молитва читается дважды, по особому чину. Зайдите
вечером любого буднего дня в храм и увидите, как.
Не случайно главная молитва Великого Поста - чужая, записанная. Представьте
себе армию, где каждый сам себе впопыхах мастерит оружие! Мы не то что
справиться с бесами не в силах - мы не можем даже понять, кто из них опаснее.
Мы шарахаемся от безобидных полтергайстов - а духа ("гайста")
лени не замечаем в собственной душе, где все им расколошматено. Мы приглядываемся
к духам, с которыми забавляются политики - а в это время дух уныния приглядывается
к нам и без особого труда нами овладевает. Мы возмущенно тычем пальцем
в людей, рассуждающих умно и о дельных вещах, обзываем их трепачами, а
дух празднословия гнездится-то в нас. В общем, чем больше мы видим и осуждаем
бесов в других, тем уютнее тем же самым бесам в нас.
"Видеть свои прегрешения" - значит, увидеть своих врагов. Первая
реакция штатского на поле боя - испуг, уверенность в своей неминуемой погибели.
Когда неверующий в Бога человек видит в других дух ханжества или похоти,
лжи или предательства, он, как штатский, впадает в цинизм - в неверие в
силу добра, в мрачное отчаяние. Христианин, если он Великий Пост проводит
действительно в покаянии - в разведке боем: а ну, какие там грехи засели
во мне - оказывается в состоянии светлой печали. Печаль - своя, свет -
Христов.
В сущности, весь Великий Пост - это одно огромное таинство покаяния.
Огромное - пропорционально огромности Пасхи, Воскресения Христова. Огромное
- потому что покаяние должно охватить все наше существо. Интеллект пусть
займется самоанализом, глаза пусть заплачут над увиденным внутри себя,
тело пусть постоит на долгой службе, словно в очереди за умилением и смирением.
И тогда, может быть, в конце концов, где-то в глубине сердца и воли поднимется,
наконец и закричит к Богу желание отдать нашу жизнь Ему - Любви, Ему -
Миру, Ему - Свету. Если мы в результате Великого Поста хотя заикнемся Ему
об этом своем желании - Он ответит. Великий Пост - военный поход, в котором
цель - быть убитым. Если мы умрем для греха - значит, мы постились. И тогда
мы воскреснем на Пасху вместе с Иисусом Христом - Победителем Смерти.
Неделя Православия" в память о VIII веке, когда было побеждено иконоборчество
- последняя из ересей, сопровождающих Церковь на протяжении всей ее истории
(сопровождающих и ныне, поскольку победа была не оружием, а Духом Святым).
Все ереси отрицают иконы. Ересь обычно - отрицание божественности либо
человечности Иисуса. Для кого Иисус не Бог - тот против иконы, согласен
лишь на портрет Его. Для кого Христос не человек - против иконы и всякого
изображения Абсолюта. Православие - не посередине крайностей, а в полноте:
славим Иисуса Христа - Богочеловека. Не на 50% Бог, на 50% человек: на сто
процентов Бог и на сто процентов Человек! Это помогает понять слова Христа,
читаемые 24-го: "Отныне будете видеть небо отверстым и Ангелов Божиих,
восходящих и нисходящих к Сыну Человеческому" [Ио 1 51]. Господь одновременно
здесь (ангелы сходят к Нему) и на Небе (они поднимаются к Нему).
Третье воскресенье Великого Поста (10 марта в 1991 г.) и вся следующая
неделя посвящены поклонению Кресту Христову. Кресту как символу космоса,
или вечности, или человека поклонялись издревле; поэтому христиан обвиняли
в плагиате. Да, и до христиан часто поклонялись крестам, но никогда -распятым.
Для нас Крест - прежде всего, место страданий и смерти Иисуса. Благодаря
кресту ап. Павел мог сказать, что Христос испытал все, что испытывает всякий
человек ("кроме греха"). Отрывок из послания Павла будет читаться
10-го во время богослужения; прозвучит и его призыв подойти "к престолу
благодати" - то есть, ко Кресту [Евр 4 15-16]. Крест дал то, чего
не дало ни одно орудие казни - благой дар Воскресения. Кто делает вид,
что не понимает, зачем кланяться Кресту - делает вид, что не понимает слова
Иисуса, сказанные задолго до Голгофы и читаемые 10-го: "Кто хочет
идти за Мною, отвергнись себя и возьми крест свой и следуй за Мною"
[Мк 8 34]. Поклоняясь, мы наклоняемся, чтобы подобрать с земли ожидающий
нас крест. Помните: крест, на котором распяли Иисуса, сколачивали для Вараввы.
Если Вы не желаете увидеть крест, сколоченный для Вас людьми, сатаной,
Вашими собственными грехами, не желаете наклониться, чтобы взвалить его
на себя - воля Ваша. Ваше место на этом кресте займет Иисус.
На протяжении веков святые пестовали письменность - искусство, подобно
молитве позволяющее говорить молча. А мы, грешные, разучившись молчать
- не умеем ни говорить, ни писать, ни молиться.
Общество, чем больше умеет говорить, тем острее ощущает важность молчания.
Оно создает специальные коридоры молчания для самых важных ситуаций: правительственные
телефоны обычно молчат, чтобы лишь раз в год по ним связались в минуту
крайней нужды. Моряки, общающиеся исключительно через радио, каждый четверть
часа на три минуты замолкают - чтобы услышать сигнал спасения, если кто-то
гибнет и пытается прорвать через всеобщий ор.
Иоанн Лествичник. Ему посвящается всякое четвертое воскресенье Великого
Поста. Его книга "Лествица духовная" (от названия и прозвище)
стала учебником для всякого, желающего достичь духовного совершенства.
Свой идеал древняя монашеская традиция обозначила как "бесстрастие"
- термин не слишком понятный, вызывающий образ какого-то живого трупа.
Сам Иоанн дал блистательное определение бесстрастия: "воскресение
души прежде воскресения тела". Тела-то у нас пока еще движутся, а
вот душа неподвижна, и шевелятся только жирные могильные черви гордыни,
зависти, уныния, потихоньку разъедая омертвевшую плоть нашей психики.
*
Пост - это антитанталовы муки. Всё можно есть, никакая еда не мешает жить по заповедям, - в пост эта истина становится очевиднейшей. Этим пост отличается от диеты - там "нельзя", а в пост "можно". Можно - и не буду, не буду не потому что "нельзя", а потому что обойдусь. Пост - это негатив грехопадения, где восторжествовало "не обойдусь". Обойти - вот первая заповедь. Ты свободен обогнуть, не прикоснуться, и не так уж важно, к чему, а важно, что - свободен. Свобода обогнуть, обойти и обойтись может быть проверена лишь обойдением, обойтесением, обогнутием, а вовсе не тем, чтобы прикоснуться, сорвать, сожрать и другому предложить, любимому.
*
МАСЛЕНИЦА
Перед началом Великого поста церковная традиция посвящать неделю размышлениям о Страшном Суде, о смерти накладывается на уцелевший языческий обычай справлять масляницу. Перед тем, как выстрелить из лука, оттягивают тетиву. Может показаться, что масляница – это такой “оттяг”. Но оттягиваются одни, а выстреливают другие. Человек – не бычья жила, если человек оттянется, то расслабится. К тому же масляница не просто отдых. Это веселье довольно деланое. Это ответ на угрозу смерти (а весна для крестьянина всегда напоминание о смерти, потому что тут выясняется и то, хватило ли прежнего урожая, и то, каков будет будущий), но ответ коллективный, внешний. Хоровод нельзя водить в одиночку. Думать о Страшном Суде нельзя коллективно: ведь каждый отвечает за свой грех, не перекладывая ответственность на других.
ВЕЛИКИЙ СТОП
В одной из фантастических повестей об Алисе Кир Булычев придумал замечательный транспорт: автобус, который никуда не едет, просто стоит на остановке. Вы входите в заднюю дверь у Никитских, проходите по салону к передней двери и сразу выходите - в Медведково. Если от Никитских нужно попасть в Париж, входите в другой автобус - не садитесь, а опять же проходите - и выходите у Лувра.
Эта придумка - лишь одно из многочисленных воплощений «вековой мечты человечества», даже не мечты, а ощущения того, что всякое движение, всякое предоление пространства с затратой времени - что-то глубоко неправильное и несоответствующее ни подлинной сути пространства-времени, ни подлинной природе человека. Что полеты! это тех же щей, да пожиже влей - человек рожден не для полета, а для чего-то намного большего: он может сделать «раз» - и оказаться совсем в другом месте и в другом времени. Облекалась эта странная интуиция в разные идеи - машины времени, нуль транспортировки, а не исчезала робкая уверенность в том, что именно такой легкостью, а не натугой, не многоступенчатыми двигателями должна достигаться цель.
Христианство утверждает: это непонятное для самого человека чувство правильно. Дело даже не в том, что иногда нужно остановиться, чтобы попасть в нужное место - например, встать на перроне и подождать поезда, а не идти пешком по рельсам. Дело в том, что есть места, куда ни за что не попасть, если не остановиться, куда никакое движение не приведет. Пост в переводе с латыни означает остановка, стоянка - Великий Пост есть Великий Стоп: человек резко останавливается, чтобы попасть внутрь самого себя.
Ограничение в еде, разумеется, cамо по себе лишь знак остановки: «едим ли мы, ничего не приобретаем; не едим ли, ничего не теряем», - говорил апостол Павел, и эти слова читались во всех православных храмах 6 марта. Труд поста есть труд понять вывод, который из этих слов сделал апостол: «Пища не приближает нас к Богу» (1 Кор. 8,8). Это - решительный «стоп»: пост есть не выбор какого-то особого топлива для движения, какой-то особо чистой еды. Пост есть отказ от еды, пост есть даже не голодовка, а просто символическая смерть: покойник ничего не ест, и постом так воздерживаются от пищи, чтобы напомнить своей душе и своему телу: мы с вами, друзья, умерли во Христе, для Христа, и с точки зрения этого мира мы - умершие. Смерть - вот самая полная остановка: покойник не грешит, не завидует, не помнит зла... Для древнего человека именно еда была символом жизни - современного человека хлебом не корми, только не лишай его «духовной пищи», газет с телевизором. Поэтому, естественно, логика поста требует остановиться и здесь: покойники не смотрят телевизоров и газеты им неинтересны, значит, надо перестать читать и смотреть.
Пост есть смерть для греха. Всегда загодя известно, когда он начнется, и все же каждый раз пост неприятно неожиданен, - как и смерть. Кому-то мы не успели отомстить, мы только разогнались, чтобы погорюнить над политикой, чтобы пообижаться - и вдруг всему этому стоп. Сколько недогневано, недосержено, недофыркано... Это действительно похоже на смерть. Есть отличие, которое делает эту смерть хуже физиологической (какой она представляется со стороны): ведь мало просто остановиться в претензиях к другим - надо начать движение покаяния, надо разгневаться на самого себя. Мы умерли, оказывается, еще и как христиане - мы убили себя такими, какими родились в крещении, мы разодрали белые одежды...
Но есть одно отличие, которое делает пост не мрачным, а веселым предприятием. Смерть не сама по себе страшна, а постольку, поскольку она есть «стоп» для света, для добра, для любви. Смерть во Христе, пост во Христе не страшны, ибо они есть «стоп» для мрака, для греха, для злобы. Поэтому постник - не «живой труп», не кадавр, а человек, который может - а по словам Христа, и должен - быть задорнее, облегченнее, веселее, нежели обычно. Пост есть одновременно похороны и свадьба - похороны для греха, свадьба для человека и Бога. Поэтому не изуверски-парадоксальны, а просто трезвы слова Христа: «Когда поститесь, не будьте унылы» (Мф 6,16).
Великий пост произошел от обычая уходить в пустыню, подражая Христу и многим людям до и после Христа. Пустыня – пустое место и в то же время место дикое, в которой все противно человеку. Сегодня Церковь не призывает каждого уходить в пустыню, но призывает каждого создать пустыню невидимую. Отказываясь от какой-то еды (развлечения, привычки) человек создает пустоту в жизни. Эта искусственная пустота помогает почувствовать, что внутри нас есть пустота настоящая.
Пустыня по поверьям древних народов – место обитания зла, и Христос идет в пустыню сражаться со злом. Это зло в пустыне символически, в душе реально. Физическая еда уже тем благословение, что сытый человек уже немножко защищен от зла, он добрее чем есть. Стоит нам проголодаться, и мы начинаем беспокоиться, рыскать глазами. Мы беспокоимся не о еде – мы беспокоимся о жизни.
Рассказ об искушениях Христа в пустыне показывает, что мы считаем жизнью, что за меню предлагает нам сатана – в полном соответствии с нашим вкусом. Он предлагает превратить камни в хлеб – не потому, что мы любой еде предпочитаем хлеб, а потому, что мы любому хлебу предпочтет возможность покрасоваться перед людьми своими сверхъестественными способностями. Он предлагает нам полетать – и блаженнейшие сны наши те, в которых мы летаем, не скованные никем и ничем. Он предлагает нам стать царем всего мира – потому что голодный царь найдет возможность прокормиться, а сытый нищий – не обязательно. Власть, господство над людьми, выдавливание из них крови – вот наш хлеб насущный, и мы отрекаемся от нее, когда просим хлеба у Творца.
ПОСТ ИЛИ КУСОК ЕДЫ КАК КУСОК ИНФОРМАЦИИ
В теоретическом разделе была главка о фильтрах и воздержании. Пост и есть воздержание - прежде всего, гастрономический, кулинарный пост. Как и всякое практическое упражнение, пост одновременно помогает физиологии, оздоровляя организм и мобилизуя его силы, делает много чего - здесь хотелось бы сказать именно о том, что воздержание от еды есть разновидность информационного фильтра, ибо сама еда есть вид информации. Поговорку насчет «лучше один раз увидеть» можно перевести как «зрительная информация насыщеннее слуховой» - но еда есть информация еще более эффективная - и зрительная, и обонятельная, и осязательная, а если еда еще и шкворчит - даже слуховая. Физики склонны рассматривать любой теплообман как информационный процесс: то есть, даже камень, нагреваемый солнцем, усваивает информацию и питается - может быть, яснее это видно, если вместо камня взять цветок, но суть одна. И человек - усваивает информацию не только, когда воздействуют на его мозг, но и когда воздействуют на все прочие части тела. Именно поэтому в Средневековье так ценились специи: было мало информации, мало книг, не было кино и телевидения, и перец, корица, имбирь ценились дороже золота, их перекладывали в таких количествах, что больше лет жизни уносил шафран, нежели стрелы, потому что пряная еда насыщала не только желудок, но и информационные потребности. Именно поэтому сооружали всевозможные кондитерские фигуры - скульптуры, архитектурные монументы из сахара - словно мультфильм или книга-раскладка представали перед пирующими. Именно поэтому еду золотили и серебрили, как золотили и серебрили буквицы в рукописных книгах. И лишь по мере распространения газет, книг, а потом и прочих информационных прелестей, ушло это увлечение переперченной и вызолоченной кулинарией: информационный голод стал насыщаться другими способами. Но и по сей день еда, конечно, остается способом поглощения информации из внешнего мира. Одни шкварки сколько говорят и уму, и сердцу! Еда остается информацией социальной, еда знает свою моду - свой символический язык заключен в гамбургере, в шашлыке, в борще. Особенно ярко это проявляется в критических ситуациях - например, ностальгия эмигрантов по родине равно утоляется поглощением национальной пищи и чтением газет с отчизны: и то, и другое есть информация о дорогом сердцу мире.
В этом смысле современная эпоха при всей ее «светскости» с точки зрения Церкви поразительно далека от аристократичности. «Высший свет» очень умерен и изысканен в еде, знает, что такое самоограничение во имя качества. «Мир» совершенно не «светский» феномен в этом смысле: он отнюдь не гонится за качеством информации, он просто старается постоянно двигать челюстями или извилинами мозга. В этом смысле газеты и жвачки - явления одного порядка, имитирующие процесс потребления инфрмации, не возбуждающ, а гасящие аппетит духовный, умственный, физический, но постоянно поддерживающие человека в состоянии еды и тупого пресыщения без реального потребления, без реального голода и без реальной удовлетворенности. Газеты вводят в ступор мозг, жвачка - желудок, а пост стремится вывести из ступора и одно, и другое.
Многие вполне внецерковные люди защищают пост именно как средство гигиены, «голодание ради здоровья». Но, хотя здоровье, конечно, неплохая вещь, но все-таки «светскость» в конечном счете ненамного выше плебейства и сводится все к тому же древнему щекотанию перышком в горле - чтобы вызвать рвоту - чтобы освободить желудок - и опять заполнить его. Оздоровиться, чтобы лучше прожить в мире сем, не более того.
Пост же предлагает ограничить потребление информации мира сего - но не для оздоровления, не для лучшего восприятия того немного, что принимается (хотя и для этого), а чтобы на освободившееся место стала поступать информация из мира иного. При таком понимании, становится ясно, отчего к древним церковным канонам, регулирующим пост, прибавилось почти автоматически - очень логически, во всяком случае - совет отказаться от телевидения, газет, кино на время поста. Поменьше говорить самим - да и других поменьше слушать. Не просто отфильтровывать информацию, а вообще сузить ее поступление извне до минимума. Такое отношение к еде достаточно противоречит светскому - и аристократической светскости, а плебейской.
Заметим, в заключение, что по древней церковной традиции пост ослабляется для путешествующих. Дело не в том, что в дороге трудно найти еду - и две тысячи лет назад не подножным кормом питались. Дело в том, что участие в совместной трапезе есть обмен информацией, акт, в сущности, любовный или по крайней мере дружеский, дающий возможность узнать многое о том, кто ест с тобой по тому, как и что он ест, понять его и помочь ему, увидеть в нем человека, ближнего. А в ситуации, где необходимо выбирать между духовным упражнением, аскетикой и любовью к ближнему, Церковь и аскетика молниеносно указывают на любовь.
ПОСТ - СЛОВО ПРИЛАГАТЕЛЬНОЕ
Теоретический принцип левкаса в каждом отдельном практическом случае имеет свои особенности. Может быть, не всегда о них надо говорить, но вот в случае поста - обязательно (и Господь именно о посте говорил, хотя вообще аскетике внимания не уделял). Пост, ведь, в православной аскетике - почти единственное (кроме молитвы) аскетическое упражнение, имеющее внешний, даже физиологический характер. У нас нет ни возлежания на гвоздях, ни позы лотоса. Поэтому принцип левкаса трудно соблюсти в отношении к посту. С точки зрения грамматики пост - существительное. С точки зрения логики посты можно классифицировать, как вполне самостоятельные объекты, обладающие собственным существованием: по степени строгости, по продолжительности, по обязательности. С точки зрения аскетики, однако, пост - прилагательное, он не обладает собственным существованием, классифицировать же посты надлежит в зависимости от того, к чему они прилагаются. Сам Христос довольно резко отзывался о тех, кто делает из поста самоцель, заботится только о «входящем в уста». И когда Спаситель впервые назвал пост в числе средств спасения, Он объединил его с молитвой: «только молитвою и постом» изгоняются бесы. То есть, пост есть в данном случае приложение к молитве, причем именно к молитве изгоняющей бесов. Но возможен и другой пост, говорит Евангелие: пост скорби, когда «взят» у нас Жених. Так Великий Пост и посты среды и пятницы прилагаются к воспоминанию о Страстях Христовых.
Пост сам по себе даже меньше, чем средство - лишь очень плотская, телесная штука. Но именно благодаря этому своему свойств пост как прилагательное, как фон, на котором совершается медитация, или молитва, или любое дело христианское, обладает могучей силой: он оплотняет, нераздельно соединяет возвышеннейшие и невидимейшие, почти невероятные для нас, плотских существ, движения наших душ, с нашей плотской повседневностью. Через пост наши мысли и чувства становятся протяженными почти зримо, присутствуют в нашей жизни даже, когда мы устаем и перестаем мыслить и чувствовать о благодарности Богу или об изгнании бесов.
*
Нина Хрущева из США пишет о том, что здесь толстые
люди - в основном, бедные люди (Общая газета, 24.9.1998). Более того, американское
стремление к свободе именно у бедняков оборачивается пренебрежением к телу: "Американцы,
нарочито выделяя одеждой несовершенство тела, как бы подчеркивают свои права свободного
человека на это самое тело". Конечно, так поступают те, кто не имеет настоящей
свободы. Богач свободен тем, что строен - это свобода денег, свобода воли, а не
безволия. Крестьяне, между прочим, не толстяки, потому что пашут в поте лица.
Так что заповедь о поте (Быт 3, 19) позволяла человеку не опускаться ниже минимального
уровня, и в этом смысле крестьянин вечная точка ноль в обществе, от нее
все отсчитывается. Это не означает, конечно, что надо оставаться в крестьянстве,
это означает, что от поста как необходимости как подыматься к посту как возможности,
хотя бы в виде диеты - этого поста Секулярного, Частного Времени.
*
*
Епископ Л. призвал верующих чиновников во время Великого поста не брать взяток.
Золотая жила.
В Успенский пост успевать всюду вовремя. По средам не предавать. По пятницам не распинать. В Петровский пост не ругаться с тещёй, поелику тёщу Петрову Господь исцелить изволил. В Рождественский пост не рожать.
Удивительнее лишь обеты Великим постом не писать в ЖЖ. Кончится тем, что в какой-нибудь пост дадут обет не писать, не дышать, не ходить, не лежать.
Быть вежливым, щепетильным, ненавязчивым и деликатным человеком, - таких обетов не дают.
А ведь так просто: Великий пост не тем велик, что с великим множеством грехов начинается борьба, а тем велик, что длиннее прочих. С грехом Господь Иисус уже поборолся и победил. Великий пост - всего лишь очень маленькая попытка понемножку, начиная с до смешного ничтожного, с еды, впустить Победителя в свою жизнь.
*
Ко времени Никейского собора 325 г. пост уже точно назывался сорокадневным. Он начинался в воскресенье за 6 недель до Пасхи и оканчивался в Великий Четверг. Однако, собор запретил пост (постную еду, внешние проявление скорби, как земные поклоны) по воскресеньям, так что осталось 34 дня. В 5 в. в Великий Пост включили пятницу и субботу Страстной недели - стало 36 дней. В конце I тысячелетия на Западе прибавили "пепельную среду", удлинив Великий Пост в другую сторону - установили в этот день обряд покаяния для тех, кто был крещён, но совершил тяжёлые грехи и теперь хотел к Пасхе готовиться с особым тщанием. В XI в. уже обычай стал так популярен, что Рим рекомендовал всем верующим участвовать в Пепельной Среде (епископ наносит знак креста пеплом на лбу кающимся). Так число дней Великого Поста опять возросло до 40.
*
Психологически понятно, почему Великим Постом даже на воскресные службы облачаются в траурные ризы. Какое уж "даже" - большинство христиан только на воскресную службу и ходят, это нормально, не монахи. Появились интернетные аналогии этому обычаю: вот помещал человек каждое воскресенье в своём блоге изображение Воскресения, а на время Великого поста прекращает. Механическое, но часто - точнее, "в среднем" - срабатывающее средство оттенить радость Пасхи. Не беда, что радость при этом получается немного животная, как от любимой еды (колбасы), которой долго был лишён. Животным в себе надо уметь пользоваться, в конце концов...
И всё-таки, и всё-таки... Фривольное, мягко говоря, обращение наше с заповедью о субботе оправдано исключительно Воскресением. Вот, мол, наша Суббота! Стоит "притушить" Воскресение - и тогда Суббота сияет. В конце концов, не суббота для воскресения, а воскресение для субботы - ведь суббота есть Рай, а Воскресение - вхождение в Рай. Конечно, суббота - рай духовный, символический, так ведь и воскресное богослужение - явление Воскресения в Духе. Дух претворяет вполне себе земные слова Евангелия в Слово Божие как претворяет хлеб и вино в Жизнь Божию. Не надо это затушёвывать! Если уж пользоваться собой как насосом, который не может что-то прибавить в одном месте, не убавив что-то в другом, так надо в воскресенье прибавлять огоньку, чтобы Пасха засияла не на дешёвом контрасте человеческой радости с человеческой грустью, а на контрасте Божьего водопада с человеческим насосом. Мрак прохладной ночи и столп света из открытых дверей храма - очень мило, но всё-таки свет подлинного Воскресения был виден не глазами, это и повергло солдат в обморок, это и должно стать нашим пробуждением. Не оживление, а пробуждение - слишком уж в русском языке "оживление" означает "оживление в зале" или "фокусник оживил распиленную женщину". Церковный год - не гора, где все дни подымают человека к Пасхе. Пасха - это пожар, который разрастается и воспламеняет все прочие воскресные и будничные дни... Надо не притушиваться, а ступать в огонь...
*
Почему христиане постятся каждый год, если Христос постился лишь один раз, перед началом служения Своего?
А потому что христиане никак не начнут своё служение..."
*
Смысл отделения Великого Поста от Страстной недели: великим постом мы имитируем свои страдания (ну мучаемся же без колбаски!), а на Страстной неделе мы вспоминаем о настоящих - не своих - страданиях. Теоретически, конечно, канонически - и Великий пост время вспомнить о чужих страданиях и помочь страдающим ближним и дальним. Ну, требовать от другого быть святым подло, а просить быть святым глупо...
|
